Все мы - ангелы, но только с одним крылом, и потому летать можем лиш обнявшись друг с другом...
или как это было на самом деле...Однажды государь-батюшка Пётр Алексеевич, притомившись варить мыло из оппозиции, вышел на брег пустынных волн погрозить шведу, да заплутал в рельефе, и, свесив ноги в Европу, сел на недорубленное окно раскурить трубку и поискать виноватых.
Рядом, как всегда, стоял на своём князь Меньшиков и надменно лукавил прямо в высочайшее лицо: «Что, гражданин Романов, влипли? Давай, закладывай град, хоть будет где харю умыть. Тебя ежели на свершения не сподвигнешь, так и просидишь чурбаном до самой революции, прости господи!»
Случившаяся рядом камер-фрейлина, прозванная за скандальный нрав Авророй, перестала браться изморозью и закричала, размахивая грудью: «Мин херц! Хочу град! Бург хочу! На кой херц нам такой мин — завел в болота и отнекивается. Давай град, царская морда! А в центре чтоб спальня с будуаром и статуя — медный ты!»
Случившаяся рядом боярская Дума достала из-под полы сбритые царём бороды и, уставя их, села на камешки заседать. «Тиран!» — прохрипел с ворот висящий на них боярин Свиньин, — На обломках твоего самовластья напишут и моё имя!» Меньшиков закрыл ворота и боярин умолк. А Дума стала бить челом государю под дых: «Пётр Алексеевич! Надобно град закласть, а то околеем. Пока войска шведа воюют, давай втихаря оснуём, хором понастроим! А то конфуз может выйти — через 200 лет придут матросики Зимний брать, а его нет!»
Случившийся рядом Святейший Синод встал на молитву протеста против наступающих сумерек. Хмельной дьяк, потрясая Евангелием от фонаря, выразил царю от имени бога вотум недоверия. «Послушайте, Вы, помазанник божий! Чтоб я так жил, как Синоду холодно! Или в России кончилось умных царёв, или я не понимаю, кому должно болеть за это дело! Ветер шмонает под рясой, как губчека, а царь сидит и чешет пейсы, вместо встать и заложить город. Имейте, наконец, что-нибудь делать! Синоду хочется со вкусом помолиться! Зовите Исака, пусть строит собор своего имени.»
Государь-батюшка встал во весь свой гигантский рост и почесал скипетром в затылке камер-фрейлины. В его очах замаячило, все отшатнулись. Когда через полчаса все пришатнулись обратно, самодержец, напяливая панталоны, потребовал перо, бумагу, алфавит и объявил указ: «Идя навстречу пожеланиям трудового дворянства и постового духовенства, повелеваю — спустить флот, а на вырученные деньги, к вящей славе России, здесь будет город заложён, дабы утвердиться в этих болотах, раз уж все равно мы в них увязли. И, чует моё сердце, назвать сей град надобно Санкт-Ленинбург, дабы не было потомкам мороки.» Подпись. Печать. Бухгалтерии — оплатить.
И закипела работа! Случившийся рядом убогий чухонец ссудил денег и подвез на утлом челне стройматериалы. Прорабом был назначен князь Меншиков, произведенный по случаю в старшие князья. Он засучил рукава камер-фрейлины и с головой ушел в новое дело.
Архитектор Растрелли привез типовой проект царского дворца с раздельным санузлом. Вскоре довольный Пётр, потирая руки камер-фрейлины, въехал по ордеру Сената в новые апартаменты. На фронтоне укрепили надпись «Царь», а табличку «Государственный Эрмитаж» покуда забросили на чердак. Идя навстречу Городницкому, у входа присобачили атлантов, и перед сном на них мечтательно глядела камер-фрейлина.
Пьяные крепостные вырезали из камня какую-то гадость, а некий барин приказал выставить её на набережную. Свейский посол обругал гадость «сфинксом» и получил в морду. Король Карл заявил протест, а Пётр послал ему ноту «Сам сфинкс!». Разразилась война. Наученный горьким опытом царь учредил кунцкамеру, и отныне все гадости стали храниться в ней. А свейского посла-охальника было велено не пущать.
Старший князь Меньшиков повелел сдать к Рождеству здание Синода. Пьяные крепостные взяли встречный план и, зловеще ухмыляясь, сдали к седьмому ноября. Не понявший намека владыка перерезал ленточку, и над зданием взвился кумачёвый плакат с надписью «Слава Богу!».
Вскоре открылась Ассамблея. На митинге император назвал свой век 18-м определяющим и обещал всем скорейшее построение развитого капитализма. Пьяные крепостные кричали: «Ура!» и рвали на груди рубаху камер-фрейлины.
По вечерам Пётр Алексеевич свершал моцион по Сенатской площади, подозрительно её оглядывая и приговаривая: «Ох, нутром чую, пора строить Петропавловскую крепость, оплот моего самодержавного произвола!».
Пьяные крепостные живо воздвигнули Каземат, а рачительный Меньшиков заковал приемную комиссию в железа и посадил на испытание объекта.
Вскоре Пётр дал в Ассамблее бал по случаю присвоения ему по итогам года номера первого. На балу архитектор Расстрелли опростал штоф и обложил зодчего Росси в стиле барокко. Растроенный Росси в отместку начертал ему на плане Петергофского сада сорок шесть туалетов. Изрядно попотел бедняга Расстрелли, переделывая их в фонтаны.
Под шумок какой-то адмирал выстроил себе тейство без разрешения. Пётр осерчал, вызвал скульптора Клодта и повелел изваять адмирала в непотребном виде. Так появилась лошадь на Аничковом мосту. А когда государь рассорился с Аничкой, к первой лошади прибавилась вторая.
Потом бродячие сантехники проложили в городе водопровод, после чего город в первый раз затопило. Бродячие электрики установили фонари, наказали всем ждать открытия электричества и скрылись с деньгами. А затурканные мглой обыватели заказывали в церквях молебны о пришествии Эдиссона.
Прораб Меньшиков получил героя крепостнического труда, зело заважничал и надулся. Тут уж пришлось дать ему дважды героя. А всего получилось трижды.
В общем всё было на мази. Поэтому государь-батюшка Пётр Алексеевич счёл свою миссию выполненной, для острастки кого не успел — казнил, дорубил окно, пригубил камер-фрейлину и вскоре помер. А рождённая им Северная Пальмира понеслась по волнам истории, размахивая мостами.
Царям хронически не везло. К власти пришел Пётр III, прозванный Лишним. За это начитавшаяся «Отелло» знать удушила его и пошла читать «Муму».
Затем Павел получил в лоб табакеркой, хотя Минздрав Империи не раз предупреждал его о вреде курения. А Николаю приснился Пушкин в будённовке. Царь закричал, проснулся, выскочил в исподнем во двор своего императорского величества, а там Герцен спит, и декабристы его будят. Царь назад, а там Пушкин, но уже с наганом. Насилу успокоился.
Зато Александр, получив пулю в живот, облегчённо вздохнул. Он, наконец, узнал ответ на мучивший его всё время вопрос: «Для чего народовольцы ходят в тир?»
Феодализм ветшал. Поскрипывали устои. Освобождённые крестьяне наводнили Невский и приставали к прохожим с вопросами: «А гдей тут, барин, выколачивають прибавочную стоимость?» Тут уж очередной царь плюнул и объявил торжественный ввод пролетариата в эксплуатацию.
История набирала темп, бурля новациями и реформами. Наконец-то стряслось пришествие Эдисона. Электрики врубили свет, и народ воочию разглядел язвы самодержавия. Рабочий класс, прогуливаясь вечерами вдоль Мойки, начал подумывать о союзе борьбы за освобождение себя. Вскоре царский ОВиР замучился выписывать революционерам визы на эмиграцию. Пришлось изобрести пишущую машинку. А когда государь-император нашёл за корсетом у камер-фрейлины годовую подшивку «Искры», он понял, что дни его сочтены. Ночью ему мерещились террористы, бросающие бомбы, жену и пить. Самодержец прошёлся по Зимнему, собрал узелок с бельишком и государственной казной и написал манифест по собственному желанию, заканчивающийся словами «А пошли вы все…»
А пока все шли, канонир «Авроры» дёрнул за веревочку, дверца открылась и через неё к власти пришли Советы. Керенский сбежал в Париж, успев послать в Смольный загадочную телеграмму: «Эх Вы, а ещё в кепке!»
Город приветствовал Красную власть белыми ночами. Это был вызов. Стены запестрели призывами «Бей белых!» Обыватель подумал, что у власти негры и очень перепугался. Но, слава богу, всё разъяснилось. И с каждым годом становилось всё яснее. «Уж лучше бы негры!» — вздыхает порой обыватель, вспоминая голодный Петроград прошлого в таком же Ленинграде нынешнем. «А не вернуть ли Эрмитажу его доброе имя?» — закрадываются порой к обывателю крамольные мысли. «Хорошо бы!» — вторит ему Летний Сад, до сих пор томящийся за решеткой. «Лёд тронулся!» — ежегодно докладывает Нева. И стоящая на ней колыбель трёх революций потихоньку покачивает четвёртую.
© by Георгий Конн
Рядом, как всегда, стоял на своём князь Меньшиков и надменно лукавил прямо в высочайшее лицо: «Что, гражданин Романов, влипли? Давай, закладывай град, хоть будет где харю умыть. Тебя ежели на свершения не сподвигнешь, так и просидишь чурбаном до самой революции, прости господи!»
Случившаяся рядом камер-фрейлина, прозванная за скандальный нрав Авророй, перестала браться изморозью и закричала, размахивая грудью: «Мин херц! Хочу град! Бург хочу! На кой херц нам такой мин — завел в болота и отнекивается. Давай град, царская морда! А в центре чтоб спальня с будуаром и статуя — медный ты!»
Случившаяся рядом боярская Дума достала из-под полы сбритые царём бороды и, уставя их, села на камешки заседать. «Тиран!» — прохрипел с ворот висящий на них боярин Свиньин, — На обломках твоего самовластья напишут и моё имя!» Меньшиков закрыл ворота и боярин умолк. А Дума стала бить челом государю под дых: «Пётр Алексеевич! Надобно град закласть, а то околеем. Пока войска шведа воюют, давай втихаря оснуём, хором понастроим! А то конфуз может выйти — через 200 лет придут матросики Зимний брать, а его нет!»
Случившийся рядом Святейший Синод встал на молитву протеста против наступающих сумерек. Хмельной дьяк, потрясая Евангелием от фонаря, выразил царю от имени бога вотум недоверия. «Послушайте, Вы, помазанник божий! Чтоб я так жил, как Синоду холодно! Или в России кончилось умных царёв, или я не понимаю, кому должно болеть за это дело! Ветер шмонает под рясой, как губчека, а царь сидит и чешет пейсы, вместо встать и заложить город. Имейте, наконец, что-нибудь делать! Синоду хочется со вкусом помолиться! Зовите Исака, пусть строит собор своего имени.»
Государь-батюшка встал во весь свой гигантский рост и почесал скипетром в затылке камер-фрейлины. В его очах замаячило, все отшатнулись. Когда через полчаса все пришатнулись обратно, самодержец, напяливая панталоны, потребовал перо, бумагу, алфавит и объявил указ: «Идя навстречу пожеланиям трудового дворянства и постового духовенства, повелеваю — спустить флот, а на вырученные деньги, к вящей славе России, здесь будет город заложён, дабы утвердиться в этих болотах, раз уж все равно мы в них увязли. И, чует моё сердце, назвать сей град надобно Санкт-Ленинбург, дабы не было потомкам мороки.» Подпись. Печать. Бухгалтерии — оплатить.
И закипела работа! Случившийся рядом убогий чухонец ссудил денег и подвез на утлом челне стройматериалы. Прорабом был назначен князь Меншиков, произведенный по случаю в старшие князья. Он засучил рукава камер-фрейлины и с головой ушел в новое дело.
Архитектор Растрелли привез типовой проект царского дворца с раздельным санузлом. Вскоре довольный Пётр, потирая руки камер-фрейлины, въехал по ордеру Сената в новые апартаменты. На фронтоне укрепили надпись «Царь», а табличку «Государственный Эрмитаж» покуда забросили на чердак. Идя навстречу Городницкому, у входа присобачили атлантов, и перед сном на них мечтательно глядела камер-фрейлина.
Пьяные крепостные вырезали из камня какую-то гадость, а некий барин приказал выставить её на набережную. Свейский посол обругал гадость «сфинксом» и получил в морду. Король Карл заявил протест, а Пётр послал ему ноту «Сам сфинкс!». Разразилась война. Наученный горьким опытом царь учредил кунцкамеру, и отныне все гадости стали храниться в ней. А свейского посла-охальника было велено не пущать.
Старший князь Меньшиков повелел сдать к Рождеству здание Синода. Пьяные крепостные взяли встречный план и, зловеще ухмыляясь, сдали к седьмому ноября. Не понявший намека владыка перерезал ленточку, и над зданием взвился кумачёвый плакат с надписью «Слава Богу!».
Вскоре открылась Ассамблея. На митинге император назвал свой век 18-м определяющим и обещал всем скорейшее построение развитого капитализма. Пьяные крепостные кричали: «Ура!» и рвали на груди рубаху камер-фрейлины.
По вечерам Пётр Алексеевич свершал моцион по Сенатской площади, подозрительно её оглядывая и приговаривая: «Ох, нутром чую, пора строить Петропавловскую крепость, оплот моего самодержавного произвола!».
Пьяные крепостные живо воздвигнули Каземат, а рачительный Меньшиков заковал приемную комиссию в железа и посадил на испытание объекта.
Вскоре Пётр дал в Ассамблее бал по случаю присвоения ему по итогам года номера первого. На балу архитектор Расстрелли опростал штоф и обложил зодчего Росси в стиле барокко. Растроенный Росси в отместку начертал ему на плане Петергофского сада сорок шесть туалетов. Изрядно попотел бедняга Расстрелли, переделывая их в фонтаны.
Под шумок какой-то адмирал выстроил себе тейство без разрешения. Пётр осерчал, вызвал скульптора Клодта и повелел изваять адмирала в непотребном виде. Так появилась лошадь на Аничковом мосту. А когда государь рассорился с Аничкой, к первой лошади прибавилась вторая.
Потом бродячие сантехники проложили в городе водопровод, после чего город в первый раз затопило. Бродячие электрики установили фонари, наказали всем ждать открытия электричества и скрылись с деньгами. А затурканные мглой обыватели заказывали в церквях молебны о пришествии Эдиссона.
Прораб Меньшиков получил героя крепостнического труда, зело заважничал и надулся. Тут уж пришлось дать ему дважды героя. А всего получилось трижды.
В общем всё было на мази. Поэтому государь-батюшка Пётр Алексеевич счёл свою миссию выполненной, для острастки кого не успел — казнил, дорубил окно, пригубил камер-фрейлину и вскоре помер. А рождённая им Северная Пальмира понеслась по волнам истории, размахивая мостами.
Царям хронически не везло. К власти пришел Пётр III, прозванный Лишним. За это начитавшаяся «Отелло» знать удушила его и пошла читать «Муму».
Затем Павел получил в лоб табакеркой, хотя Минздрав Империи не раз предупреждал его о вреде курения. А Николаю приснился Пушкин в будённовке. Царь закричал, проснулся, выскочил в исподнем во двор своего императорского величества, а там Герцен спит, и декабристы его будят. Царь назад, а там Пушкин, но уже с наганом. Насилу успокоился.
Зато Александр, получив пулю в живот, облегчённо вздохнул. Он, наконец, узнал ответ на мучивший его всё время вопрос: «Для чего народовольцы ходят в тир?»
Феодализм ветшал. Поскрипывали устои. Освобождённые крестьяне наводнили Невский и приставали к прохожим с вопросами: «А гдей тут, барин, выколачивають прибавочную стоимость?» Тут уж очередной царь плюнул и объявил торжественный ввод пролетариата в эксплуатацию.
История набирала темп, бурля новациями и реформами. Наконец-то стряслось пришествие Эдисона. Электрики врубили свет, и народ воочию разглядел язвы самодержавия. Рабочий класс, прогуливаясь вечерами вдоль Мойки, начал подумывать о союзе борьбы за освобождение себя. Вскоре царский ОВиР замучился выписывать революционерам визы на эмиграцию. Пришлось изобрести пишущую машинку. А когда государь-император нашёл за корсетом у камер-фрейлины годовую подшивку «Искры», он понял, что дни его сочтены. Ночью ему мерещились террористы, бросающие бомбы, жену и пить. Самодержец прошёлся по Зимнему, собрал узелок с бельишком и государственной казной и написал манифест по собственному желанию, заканчивающийся словами «А пошли вы все…»
А пока все шли, канонир «Авроры» дёрнул за веревочку, дверца открылась и через неё к власти пришли Советы. Керенский сбежал в Париж, успев послать в Смольный загадочную телеграмму: «Эх Вы, а ещё в кепке!»
Город приветствовал Красную власть белыми ночами. Это был вызов. Стены запестрели призывами «Бей белых!» Обыватель подумал, что у власти негры и очень перепугался. Но, слава богу, всё разъяснилось. И с каждым годом становилось всё яснее. «Уж лучше бы негры!» — вздыхает порой обыватель, вспоминая голодный Петроград прошлого в таком же Ленинграде нынешнем. «А не вернуть ли Эрмитажу его доброе имя?» — закрадываются порой к обывателю крамольные мысли. «Хорошо бы!» — вторит ему Летний Сад, до сих пор томящийся за решеткой. «Лёд тронулся!» — ежегодно докладывает Нева. И стоящая на ней колыбель трёх революций потихоньку покачивает четвёртую.
© by Георгий Конн
Турнир... Челкон...Корпоративный Новый год и танцы с начальством)))
